Неточные совпадения
Мой бедный Ленский! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За
гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.
— Ты
проводи ее до церкви, — попросила Варвара, глядя на широкий
гроб в санях, отирая щеки платком.
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым
гробом похороны — вот и будешь потихоньку жить да поживать у себя
в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
Одиноко сидел
в своей пещере перед лампадою схимник и не
сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился
в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый
гроб,
в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник
в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
Я не помню ни фамилии гробовщика, ни того «червонного валета», для которого он доставил роскошный
гроб, саван и покров. Покойник лежал
в своей квартире,
в одном из переулков на Тверской. Духовенство его отпело и пошло
провожать на Ваганьково. Впереди певчие
в кафтанах, сзади две кареты и несколько молодых людей сопровождают катафалк.
Когда
гроб матери засыпали сухим песком и бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, она наткнулась на крест и разбила себе лицо. Язёв отец
отвел ее
в сторожку, и, пока она умывалась, он тихонько говорил мне утешительные слова...
Мать
проводила дедушку до околицы; там поставили
гроб на сани, а все провожавшие сели
в повозки.
Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло
в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда
гроб поставлен был
в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему на другой день часам к девяти на четверке, чтобы после службы
проводить гроб до деревни.
Не только
провести, но даже и перенести его по лестнице
в квартиру сына не было никакой возможности, и старика только
в креслах подкатили к двери передней
в ту минуту, когда сверху мимо него пронесли
гроб с дорогим ему прахом.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом
в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое
в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были несомы секретарем дворянского собрания,
в мундире, а также двумя — тремя чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как водится, тянулась погребальная колесница с
гробом, за которым непосредственно шел
в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные мира сего, облеченные
в мундиры; ехали
в каретах три — четыре немолодые дамы — дальние родственницы Петра Григорьича, — и, наконец,
провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая.
Как цветок из семени, занесенного вихрем на чуждую почву, — она как-то неожиданно для рассеянного Семена Афанасьевича родилась
в швейцарском отеле, первые годы жизни
провела за границей, потом попала
в отель на Малой Морской, откуда ее мать вынесли
в белом
гробу, чтобы увезти на кладбище
в деревню.
— Не знаю, матушка, мне ли
в мои лета и при тяжких болезнях моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто куда ходит, своей кручины довольно… Пред вами, как перед богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил —
в гроб меня
сведет… — Тут она заплакала.
Под этой ступенькой подписано: «Домашний труд»; на следующей — человек нянчит своего внука; ниже — его «
водят», ибо ему уже восемьдесят лет, а на последней ступеньке — девяноста пяти лет от роду — он сидит
в кресле, поставив ноги
в гроб, и за креслом его стоит смерть с косой
в руках…
— Не вытерпела, как ни храбрилась! — произнес Миклаков, откидывая газету
в сторону и утирая небольшую слезинку, появившуюся на глазу его, и, обыкновенно не бывая ни на одних похоронах, на похороны к Елене он пошел и даже отправился
провожать гроб ее до кладбища пешком.
Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был
в тягость, но всё-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее пухлое тело
в хороший мундир,
в хорошие сапоги, уложить
в новый хороший
гроб, с новыми кисточками на 4-х углах, потом положить этот новый
гроб в другой свинцовый и
свезти его
в Moскву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело
в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать всё землею.
Весёлый плотник умер за работой; делал
гроб утонувшему сыну одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал
проводить старика
в могилу, пошёл
в церковь, очень тесно набитую рабочими, послушал, как строго служит рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба, который вдруг почему-то расстригся и ушёл неизвестно куда.
В церкви красиво пел хор, созданный учителем фабричной школы Грековым, человеком похожим на кота, и было много молодёжи.
Три тяжелых и мучительных дня, наконец, прошли; на Половинку привезли черный
гроб, явился о. Андроник
в сопровождении нескольких любопытных,
в том числе Яши, который имел обыкновение
провожать всех покойников.
Чтобы избавиться от предстоящего брака, несколько несбыточных планов составлялось
в голове ее; так, например, броситься перед отцом на колени и просить его не губить ее; объясниться с самим Павлом: сказать ему, что она не может быть его женою, потому что любит другого, и просить его как благородного человека не принуждать ее делать жертву, которая, может быть,
сведет ее во
гроб.
Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на все старания устроить противное, всё-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся
в черном, с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и та дама, стоявшая против
гроба, вышла из своих покоев с другими дамами и,
проводив их
в дверь мертвеца, сказала: «Сейчас будет панихида; пройдите».
— Хищный тип это тот, — остановился он вдруг
в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил
в стакане Багаутова, когда стал бы с ним «шампанское пить» во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили, — а не поехал бы его
гроб на кладбище
провожать, как вы давеча поехали, черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний! Вас самих!
Хороните меня тогда здесь на свой счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим
гробом вспомнят, что твой Мишка своего дядю родного
в своем отечественном городе без родственной услуги оставил и один раз
в жизни
проводить не пошел…
Он дико взглянул и протер глаза. Но она точно уже не лежит, а сидит
в своем
гробе. Он
отвел глаза свои и опять с ужасом обратил на
гроб. Она встала… идет по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки, как бы желая поймать кого-нибудь.
Хому опять таким же самым образом
отвели в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова
в его грудь. Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный
гроб, стоявший
в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви.
Но что же
в гроб ее
свело?
Допели канон. Дрогнул голос Марьюшки, как
завела она запев прощальной песни: «Приидите, последнее дадим целование…» Первым прощаться подошел Патап Максимыч. Истово сотворил он три поклона перед иконами, тихо подошел ко
гробу, трижды перекрестил покойницу, припал устами к холодному челу ее, отступил и поклонился дочери
в землю… Но как встал да взглянул на мертвое лицо ее, затрясся весь и
в порыве отчаянья вскрикнул...
Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы
завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги
в банк; можно было бы плавать
в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем
гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять
в Москву; небось одного пуху
в год набралось бы рублей на десять.
Другие видели, как ночью
провезли в барак целый обоз
гробов и крючьев.
В гробе сосновом останки блудницы
Пара гнедых еле-еле везут…
Кто ж
провожает ее на кладбище?
Нет у нее ни друзей, ни… родных…
— А неужто
в холщовой рубахе и
в гроб ляжешь? Ты бы на это дело ситцевую
завел.
— Одна. — Она ответила голосом, как будто из другого мира. Глаза смотрели неподвижно, — огромные, темные, средь темных кругов. — Вы знаете, я заказала
в Мукдене
гроб и хотела сдать его на поезд,
отвезти в Россию…
Гроб не поспел, так на поезд не приняли… Не приняли… Станцию уже бросали.
Войдя
в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем, подошел к
гробу, но здесь упал
в обморок. Когда он был вынесен и приведен
в чувство, то подняли тело и поставили
в открытой карете. За
гробом тянулся длинный ряд карет, и, так как покойница была жена генерала, то
гроб провожала гвардия. Поезд отправился
в Невский монастырь.
Между тем, на случай нечаянного отражения, он не замедлил присовокупить, что, для ускорения ее благополучия и его собственного спокойствия, согласие с его стороны дано и что она омрачит последние дни его жизни,
сведет его безвременно
в гроб, если откажется от счастья, которое так решительно ее преследовало.
Ратники, ее составлявшие, пришли будто на погребальную процессию, и немудрено: их нарядили не защищать своего князя
в стольном граде, у
гробов его венчанных предков, под сенью Спаса златоверхого, а
проводить человека, который перестал быть их государем и добровольно, без боя, оставляет их на произвол другого, уже победителя одним своим именем.
Город был все так же пустынен, и телегу с четырьмя
гробами провожал лишь какой-то юродивый, которых
в столице было много
в те тяжелые времена, и народ любил и уважал их, как «людей Божиих», боязливо прислушиваясь к их предсказаниям
в надежде на лучшее будущее.
Похороны молодого князя Владимира Яковлевича Баратова, получившие, вследствие его смерти чуть ли не накануне свадьбы, романтический оттенок, были чрезвычайно многолюдны. Весь петербургский бомонд был налицо и частью пешком, а частью
в самых разнообразных экипажах
проводил гроб покойного из его дома
в церковь Донского монастыря, на кладбище которого,
в фамильном склепе князей Баратовых, нашел вечное успокоение последний из их рода по мужской линии.
Я, владыка и брат их, старец, глядящий
в гроб, вместо того, чтобы последние дни жизни моей
провести в молитве и изготовиться ко дню предстоящего нам всем Страшного суда, — я таскаюсь по чужим землям, где на каждом шагу или встречают меня соблазны, укоризны и оскорбления, или готовится мне насильственная смерть.
Этот мрачный дом, под кровом которого она
провела не менее мрачный год своей жизни, когда она вошла
в него, показался ей каким-то темным, тесным
гробом.
Храмовый рыцарь шел на освобождение
гроба господня от ига неверных; дорогой заблудился
в очарованном лесу и
завел туда ж юного, неопытного спутника, брата крестового.
Теперь ему велено было
проводить до Саратова двух полячек с
гробами так, чтобы над ними дорогой ничего худого не сделали, чтобы они ехали смирно, никаких шалостей не делали, и
в Саратове честь честью сдать их начальству.
О бедной Праше решительно никто не подумал, но она и
в изгнании не оробела, а
провожала гроб и показалась у могилы с твердым видом.